Журнал `Юность`, 1973-2 - Журнал «Юность»

Леонид Драгин (в центре).

Фото А. КАРЗАНОВА

— И все-таки?

— Я апрель люблю… Капель там, сосульки, всё понятно. Но есть еще одно: в апреле начинают формироваться отряды. Я сколько раз уже по осени зарекался, думал, хватит, пора и на песочке лето поваляться. А в апреле махну рукой и решаю: последний раз! Черт с ним! Не могу в стороне стоять, когда ребята суетятся. Я себя неприкаянным чувствую, пока не влезу в эту кутерьму… А теперь так влез в неё…

Дело в том, что сейчас строится комплекс новых зданий МИСИ, так называемый Большой МИСИ. Это стройка на пятнадцать лет, сто миллионов капиталовложений. На всех факультетах организуются отряды, которые будут работать круглый год по скользящему графику. Мне поручено командовать парадом.

Это, почитай, целина, какой у меня еще не было!

— Можно считать, такой профессиональный опыт «обречен» совершенствоваться еще в течение нескольких лет. Не жалеешь?

— О чем жалеть? По-моему, апрель во все времена года не так уж и плохо. Ты не согласен?

ТАТЬЯНА ВОЙТЮК

Страницы дневника фигуристки

Читателям «Юности» наверняка известно имя Татьяны Войтюх.

В 1970 году вместе с Вячеславом Жигалиным она завоевала на чемпионате Европы бронзовую медаль в танцах на льду, и с тех пор они неизменно входят в число сильнейших танцевальных дуэтов страны, Европы и мира.

Но на этот раз Татьяна Войтюк в ином качестве.

Первооснова этого дневника — личная. Таня ведет свои записи много лет. Она вообще человек пишущий: вместе с Леной Котовой выпускает веселую и злую стенгазету сборной страны по фигурному катанию, которая называется «Дуга».

Однажды Таня прочла мне несколько страниц своего дневника, и мне показалось, что он представляет широкий интерес, но, конечно, если кое-что написать подробнее, а кое-что, напротив, опустить.

Мне остается добавить, что Татьяне Войтюк девятнадцать лет, она на третьем курсе факультета журналистики Московского университета, и эта публикация — её литературный дебют.

Станислав ТОКАРЕВ

1

Сейчас три часа ночи. Элениум не действует, так что я бодрствую. Занимаюсь тем, что разглядываю мандарин. Интересно, кто первый придумал, что его можно есть? И почему не едят мандарин, как яблоко, а очищают и разламывают на дольки? Господи, до чего только человек не додумается, когда у него бессонница!

В следующий раз мне, наверное, придет в голову съесть конфету в бумажке…

Хотя Ленинград для меня город счастливый, настроение от этого сейчас ничуть не лучше. Можете себе представить мой образ жизни: буфет, автобус, тренировка, автобус, буфет, сон, автобус, тренировка, автобус, буфет, телевизор (попадаю исключительно на документальные киноочерки или на рекламу — покупайте хек, сдавайте вещи в химчистку).

После этого ложишься спать с надеждой заснуть, но не тут-то было. Часа три ворочаешься, и при этом в голову лезут не самые приятные мысли.

Надо как-то определяться, наконец, надо найти себя: лирика или характерность? Приеду в Москву, надо доделать платье — какой вырез? Круглый? А круглый нехорошо, лицо у меня круглое. Продолговатый? А продолговатых было много. Перенести этот вырез на спину? А на спине будет партнеру мешать…

И когда поточить коньки, чтобы к соревнованиям были острые? Потом вспоминаешь, что у тебя не скомпонован показательный танец, и надо бы ещё один сделать. Лирический или характерный? Что публике хочется? Публика, она всегда довольна тем, что есть, но если ты ей покажешь лучшее, она уже не хочет худшего — её все время надо кормить новым, разнообразным…

В конце концов открываешь глаза, и первое, что видишь, — это учебник современного русского языка, который лежит на тумбочке и который я за всё время открыла только два раза. На смену бессоннице приходят угрызения совести.

Договорилась пойти в пятницу на консультацию, а в пятницу мы ещё из Ленинграда не уезжаем, значит, надо звонить маме, просить, чтобы позвонила на факультет, предупредила. Вспоминаю, что у меня нет истории русской журналистики, потом — с радостью, что ребята обещали дать конспект по западной литературе почитать… И висит на мне камнем Слепцов, которого я не читала. Мне, правда, сказали: «Это вас красит, что вы не читали Слепцова, не засоряете голову лишними писателями». От такой «похвалы» становится жутко, но я многих спрашивала про Слепцова, почему-то его тоже никто не читал, и, очевидно, это их тоже «красит» — где бы найти «некрасивого человека», у которого есть Слепцов, дал бы мне его почитать…

И как маслом по сердцу, что ещё осень и до сессии есть ещё немножко времени…

Потом начинаешь анализировать: вроде все хорошо, место второе, катаю последнее время без срывов… А радости внутренней, когда тебе лететь хочется, когда всех любишь, все прекрасно, и лужи прекрасные, и грязь прекрасная, такой радости чтото нет. И последнее время чаще скептическая улыбка стала появляться, чем глупая, счастливая…

Счастливая, счастливая — я в любой момент могу представить ту ночь 1970 года, я закрываю глаза: все на меня бегут, все меня целуют: «бронза»…

Фигурное катание — это сенсации и традиции. Настоящую радость приносят сенсации, если они, конечно, приятные. Моя первая и до сих пор единственная сенсация — тот самый семидесятый год. Мне не надо было разбираться, довольна ли я. Радость опла через край, а я упивалась своим хорошим настроением. Потом мы закрепились на своём месте и прочно вошли в четверку лучших в мире, а также никому не уступили второе место в Союзе. К нам привыкли, и мы привыкли к своему положению.

Вот корабль, долгое плавание, и вдруг крик: «Земля!», — и все матросы рады, все счастливы, но проходит время, надо плыть дальше, а корабль задерживается сначала на десять дией, потом на двадцать, на двадцать пять дней, и эта земля начинает надоедать — когда же дальше?..

2

Дождь… дождь… дождь… Хорошо!

Люблю дождь.

Люблю… люблю… люблю… Дурацкое слово. Две буквы «Л», две «Ю» и одна «Б». Буква «Л» у меня ассоциируется с чем-то благородным. Ленский… Болконский… В этих фамилиях я слышу только «Л».

«Ю». Я не люблю эту букву. Юла, юнга, юннат — сплошная незрелость, неопределенность, вертлявость.

«Б». Это рабочая, простая буква. Она очень крепкая. В словах буквы крепятся к ней. Это фундамент. Она не красит, но и не портит. Ей прощают её грубость, твердолобость так же, как гадкому моллюску прощают его безобразие, когда в его раковине находят жемчужину. Я очень почтительно отношусь к букве «Б». Я ее уважаю.

А вообще мне не хватает букв и не хватает слов. Вот, например, сейчас. Прошел дождь, и на улице какой-то необыкновенный запах. Но, сколько бы я ни старалась, я не могу его передать словами.

Из букв складываются имена. Каждое тоже ассоциируется с каким-то характером. Интересно получается: рождается человек, никто не знает, как сложится его жизнь, родители дают ему одно из имён, какое им больше нравится, а потом он в это имя врастает.

Тарасову я не могу представить себе ни Верой, ни Людой, ни Леной. Только Татьяна, Таня. Это имя можно произнести очень твердо, жестко. А можно мягко и нежно. Так и Татьяна Анатольевна Тарасова, наш тренер. Она весёлая, если не грустит, добрая: если не сердится, заботливая и нежная, если обращает на тебя внимание.

Это имя звучит уверенно, непоколебимо. И Тарасова такая же. Она всегда точно знает, что ей надо делать и как. Такой мы привыкли ее видеть. Но я знаю и другую Тарасову, которая волнуется, переживает, сомневается.

Она сомневается, когда программы ещё нет, когда она ищет музыку, прослушивает километры пленки, сидит, уставясь в одну точку. Она меня тоже приучила слушать музыку не престо, а в связи со льдом: аккорд — акцент. Вот она сидит и вдруг услышит кусок, и непонятно никому, почему именно этот, почему вдруг она говорит тихо-тихо: «Ну-ка, ещё раз» — или вдруг сразу взрыв, крик, радость…

Никто не видит, как это будет, не верит, что получится, и она говорит нам, что мы ничего не понимаем, я спорю, она убеждает, и мы вдвоем уже влюбляемся в музыку, в новую программу…

Она волнуется перед соревнованиями: ходит с расчёской, с бутылкой лака, чтобы всех нас причёсывать и разок провести по своей голове, с пачкой таблеток и пачкой сигарет (от сигарет болит голова, от таблеток вообще-то тоже не проходит), и вся красная и молчит…

Перед стартом всем нам, всем её ребятам, надо видеть её за бортом. Я, когда катаюсь, на Тарасову смотреть не могу, я вообще не могу видеть никого, когда катаюсь. Я её не вижу, но очень чувствую, и если я о чем-то думаю — а я редко думаю на льду, мне это мешает, — то представляю Таню, как она в трудный момент говорит: «Выдохни». Мы катаемся один раз за вечер, а она со всеми нами, дышит, где надо, она с Ирой Черняевой прыгает, Ирке тяжело прыгать, а ей еще тяжелее.